Неточные совпадения
По дороге на фронт около Пскова соскочил с расшатанных рельс товарный
поезд, в составе его были три вагона сахара, гречневой крупы и подарков солдатам. Вагонов этих не оказалось среди разбитых, но не сохранилось и среди уцелевших от крушения. Климу Ивановичу Самгину предложили расследовать это чудо, потому что судебное следствие не отвечало на запросы Союза, который послал эти вагоны одному из полков ко дню столетнего юбилея его исторической
жизни.
«Все считает, считает… Странная цель
жизни — считать», — раздраженно подумал Клим Иванович и перестал слушать сухой шорох слов Тагильского, они сыпались, точно песок. Кстати — локомотив коротко свистнул, дернул
поезд, тихонько покатил его минуту, снова остановил, среди вагонов, в грохоте, скрежете, свисте, резко пропела какой-то сигнал труба горниста, долетел отчаянный крик...
На рассвете
поезд медленно вкатился в снежную метель, в свист и вой ветра, в суматоху
жизни города, тесно набитого солдатами.
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать
поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на
жизнь его отца званием почетного гражданина.
Хаос весенней неурядицы смолк. Под жаркими лучами солнца работа природы входила все больше и больше в свою колею,
жизнь как будто напрягалась, ее поступательный ход становился стремительнее, точно бег разошедшегося
поезда. В лугах зазеленела молодая травка, в воздухе носился запах березовых почек.
— Нет, если я попаду под
поезд, и мне перережут живот, и мои внутренности смешаются с песком и намотаются на колеса, и если в этот последний миг меня спросят: «Ну что, и теперь
жизнь прекрасна?» — я скажу с благодарным восторгом: «Ах, как она прекрасна!» Сколько радости дает нам одно только зрение!
В бедном еврейском местечке не было ни одного ресторана. Клубы, как военный, так и гражданский, находились в самом жалком, запущенном виде, и поэтому вокзал служил единственным местом, куда обыватели ездили частенько покутить и встряхнуться и даже поиграть в карты. Ездили туда и дамы к приходу пассажирских
поездов, что служило маленьким разнообразием в глубокой скуке провинциальной
жизни.
Послушная память тотчас же вызвала к
жизни все увлечения и «предметы» Александрова. Все эти бывшие дамы его сердца пронеслись перед ним с такой быстротой, как будто они выглядывали из окон летящего на всех парах курьерского
поезда, а он стоял на платформе Петровско-Разумовского полустанка, как иногда прошлым летом по вечерам.
— Репортер должен знать все, что случилось в городе. Не прозевать ни одного сенсационного убийства, ни одного большого пожара или крушения
поезда, — настойчиво поучал меня Н.И. Пастухов, целыми часами посвящая в тайны репортерства и рассказывая интимную
жизнь города, которую знал в подробностях, вызывавших искреннее удивление.
Он чувствовал, что
жизнь начинает мчаться мимо, как
поезд, на который он не успел вскочить вовремя, заболтавшись на станции.
Совершенно понятно, что среди однотонной рабочей
жизни город Дэбльтоун жадно поглотил известие, что с последним
поездом прибыл человек, который не сказал никому ни слова, который вздрагивал от прикосновения, который, наконец, возбудил сильные подозрения в судье Дикинсоне, самом эксцентричном, но и самом уважаемом человеке Дэбльтоуна.
Эта-то уверенность в том, что существующий порядок есть необходимый и потому неизменный порядок, поддерживать который составляет священную обязанность всякого человека, и дает добрым и в частной
жизни нравственным людям возможность участвовать с более или менее спокойной совестью в таких делах, как то, которое совершалось в Орле и к совершению которого готовились люди, ехавшие в тульском
поезде.
А там шумный Ростов. В цирке суета — ведут лошадей на вокзал, цирк едет в Воронеж. Аким Никитин сломал руку, меня с радостью принимают… Из Воронежа едем в Саратов на зимний сезон. В Тамбове я случайно опаздываю на
поезд — ждать следующего дня — и опять новая
жизнь!
Литвинов едва устоял на ногах, едва не бросился к ней… Но та волна, которой он отдался, взяла свое… Он вскочил в вагон и, обернувшись, указал Ирине на место возле себя. Она поняла его. Время еще не ушло. Один только шаг, одно движение, и умчались бы в неведомую даль две навсегда соединенные
жизни… Пока она колебалась, раздался громкий свист, и
поезд двинулся.
Неудержимо потянула меня степь-матушка. Уехали мы со скорым
поездом на другое утро — не простился ни с кем и всю Москву забыл. Да до Москвы ли! За Воронежем степь с каждым часом все изумруднее… Дон засинел… А там первый раз в
жизни издалека синь море увидал. Зимовник оказался благоустроенным. Семья Бокова приняла меня прекрасно… Опять я в табунах — только уж не табунщиком, а гостем. Живу — не нарадуюсь!
В старые времена не поступали в театр, а попадали, как попадают не в свой вагон, в тюрьму или под колеса
поезда. А кто уж попал туда — там и оставался.
Жизнь увлекательная, работа вольная, простота и перспектива яркого будущего, заманчивая и достижимая.
Я не пошел несколько дней. Перед вечером, когда я опять сидел в беседке платформы, пассажирский
поезд, шедший из Москвы, стал замедлять ход. Опять замелькали освещенные окна, послышалось жужжание замкнутой вагонной
жизни. Но когда
поезд тронулся, на платформе осталась одинокая женская фигура…
— Пахнет человеком, — сказал я Титу, когда
поезд исчез. И потом, положив ему руку на плечо, я сказал: — Это, брат, своего рода прообраз.
Жизнь… Можно ехать в духоте и вони дальше или идти, как вон те фигуры, в темноту и холод… Или, как Урманов, — остаться на рельсах.
Пассажиры в
поезде говорят о торговле, новых певцах, о франко-русских симпатиях; всюду чувствуется живая, культурная, интеллигентная, бодрая
жизнь…
Услышав мягкий, дружеский голос, Лаевский почувствовал, что в его
жизни только что произошло что-то небывалое, чудовищное, как будто его чуть было не раздавил
поезд; он едва не заплакал, махнул рукой и выбежал из комнаты.
В коридоре часы бьют час, потом два, потом три… Последние месяцы моей
жизни, пока я жду смерти, кажутся мне гораздо длиннее всей моей
жизни. И никогда раньше я не умел так мириться с медленностию времени, как теперь. Прежде, бывало, когда ждешь на вокзале
поезда или сидишь на экзамене, четверть часа кажутся вечностью, теперь же я могу всю ночь сидеть неподвижно на кровати и совершенно равнодушно думать о том, что завтра будет такая же длинная, бесцветная ночь, и послезавтра…
Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что
жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на
поезд, и в конце концов чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей.
На другой день, в воскресенье, он был в гимназической церкви и виделся там с директором и товарищами. Ему казалось, что все они были заняты только тем, что тщательно скрывали свое невежество и недовольство
жизнью, и сам он, чтобы не выдать им своего беспокойства, приятно улыбался и говорил о пустяках. Потом он ходил на вокзал и видел там, как пришел и ушел почтовый
поезд, и ему приятно было, что он один и что ему не нужно ни с кем разговаривать.
Поезда приходили и уходили, и Тихону Павловичу вся эта суматоха станционной
жизни казалась какой-то неосновательной, непродуманной.
В промежутки между вагонами пассажирского
поезда видно, как снуют пассажиры и прохаживается рыжий краснолицый жандарм; лакей во фраке и в белой как снег манишке, не выспавшийся, озябший и, вероятно, очень недовольный своею
жизнью, бежит по платформе и несет на подносе стакан чаю с двумя сухарями.
Не любили его студенты за то, что он был совершенно равнодушен к их
жизни, не понимал ее радостей и похож был на человека, который сидит на вокзале в ожидании
поезда, курит, разговаривает, иногда даже как будто увлекается, а сам не сводит глаз с часов.
Ужасы и скорби
жизни теряют свою безнадежную черноту под светом таинственной радости, переполняющей творчески работающее тело беременной женщины. В темную осеннюю ночь брошенная Катюша смотрит с платформы станции на Нехлюдова, сидящего в вагоне первого класса.
Поезд уходит.
Поезд пригородной дороги, колыхаясь, мчался по тракту. Безлюдные по будням улицы кипели пьяною, праздничною
жизнью, над трактом стоял гул от песен криков, ругательств. Здоровенный ломовой извозчик, пьяный, как стелька, хватался руками за чугунную ограду церкви и орал во всю глотку: «Го-о-оо!! Ку-ку!! Ку-ку!!». Необъятный голос раскатывался по тракту и отдавался за Невою.
Этак, батенька, в промежутке между службой и
поездом бегаешь по городу, как собака, высунув язык, бегаешь, бегаешь и
жизнь проклянешь.
Он будет глубоко и блаженно дышать свежим воздухом чистой, новой
жизни, а в это время она, эта больная, измученная женщина, будет где-то в одиночестве озлобленно исходить в проклятиях и хулениях на
жизнь, а возможно, — будет уже лежать в земле, изрезанная в куски колесами увезшего его
поезда, — как Анна Каренина, «жестоко-мстительная, торжествующая, свершившая угрозу никому ненужного, но неизгладимого раскаяния».
Поздно, почти ночью,
поезд мчит нас на Сиверскую, где меня ждут Дашковская со своей труппой, летний «настоящий» театр и новая, далеко не знакомая, но заманчивая
жизнь…
Гиршфельд закрыл лицо руками и горько заплакал, заплакал чуть ли не в первый раз в
жизни. Слезы облегчили его. Он тряхнул головой, успокоился и, казалось, примирился с совершившимся фактом. Спрятав письмо и заметку в бумажник, он почти спокойно принялся за чтение остальной корреспонденции. Окончив это занятие, он позвонил и приказал лакею приготовить чемодан к курьерскому
поезду Николаевской железной дороги, отвезти его на вокзал и купить билет. На другой день утром он уже был в Москве.
Мм застаем его в Брюсселе в тот момент, когда газеты всего мира оповестили о его смерти под колесами железнодорожного
поезда и когда ему, после жизненных треволнений и скитальческой доли последнего времени, заблестела звезда надежды на возможность спокойной
жизни под избранным им новым именем маркиза Сансака де Траверсе.
Услыхав доклад слуги о приближавшемся
поезде, князь, несмотря на серьезную болезнь ноги от раны, полученной им незадолго перед тем при отражении литовцев от Чернигова, ознаменовавшемся геройским подвигом со стороны князя — взятием знамени пана Сапеги, — несмотря, повторяем, на эту болезнь, удержавшую его дома в такой важный момент московской
жизни, он, опираясь на костыль, поспешно заковылял из своей опочивальни навстречу прибывшему брату в переднюю горницу.
Софья Петровна обратилась пылающим лицом к насыпи. Сначала медленно прополз локомотив, за ним показались вагоны. Это был не дачный
поезд, как думала Лубянцева, а товарный. Длинной вереницей один за другим, как дни человеческой
жизни, потянулись по белому фону церкви вагоны, и, казалось, конца им не было!
Затрещал звонок, извещающий о выходе
поезда, и вскоре послышался тот же ровный и тихий гул. Сейчас
поезд унесет меня отсюда, и навеки исчезнет для меня эта низенькая и темная платформочка, и только в воспоминании увижу я милую девушку. Как песчинка, скроется она от меня в море человеческих
жизней и пойдет своею далекой дорогой к
жизни и счастью.
Если существует еще мир зла, то он существует только как нечто мертвое, он живет только по инерции; — в нем нет уже основ
жизни. Его нет для верующего в заповеди Христа. Он побежден в разумном сознании сына человеческого. Разбежавшийся
поезд еще бежит по прямому направлению, но вся разумная работа на нем делается уже давно для обратного направления.